Литобъединение «Позитрона», в центре — Александр Шевелев
Из Дневника
28.11.1978
…Кстати, меня утвердили участником XV конференции молодых литераторов Северо-Запада. Видимо, это будет очень интересно.
30.11.1978
Утром приехала в Дом писателей. Пока шла от остановки к дому, думала, что вот соберутся 250 человек, которые считают себя гениями, а я-то здесь при чем? Эта мысль меня развеселила. В фойе висели списки участников семинаров. Я попала в семинар к Надежде Поляковой, Льву Куклину и Юрию Логинову. Там же в фойе я встретила Лёню Морозова из нашего ЛИТО, который проходит по семинару писателей-сатириков. Он мне объяснил, что Логинов — консультант журнала «Нева». Публика собралась довольно приятная, у всех, конечно, сильно интеллектуальный вид, и молодостью не пахнет, основной возраст — за 30. Правда, ходил один мальчик в синем ученическом пиджаке с комсомольским значком — видимо, учащийся ПТУ.
Я поднялась в Белую гостиную, где впоследствии работал наш семинар. Сначала походила по комнатам — все-таки там очень красиво. Меня удивило, что большинство людей собираются какими-то группами, т.е. знают друг друга. А я — никого. Потом я села к столу попыталась читать. Но пришел человек и спросил, нет ли здесь Курапцевой. Оказалось, что он меня знает по «Маяку» — его жена работает на «Позитроне». Мы поговорили о моем и его ЛИТО. Зовут его Сергей Сорокин.
В 12 часов началось пленарное заседание. В зале на потолке — герб с короной. На сцене стол президиума и трибуна. На столе — бронзовая старинная ваза с цикламенами. Человек, открывающий конференцию, — маленький и толстый — прочел по бумажке несколько фраз о творчестве, молодости, преемственности традиций, естественно, о книге Брежнева «Целина». Потом говорил Даниил Гранин. Говорил он интересно, но вещи общеизвестные — о писательском труде, о том, что Толстой 8 раз переписывал «Войну и мир», а Хемингуэй 37 раз последнюю страницу «Прощай, оружие», что не надо стремиться к славе, и надо не писать, а жить. Как Конецкий, который по сей день работает моряком, потому что не может без этого. Гранин говорил легко, доброжелательно. Потом на трибуну вышел писатель Ставский (я его не знаю, говорят — публицист). Он сухой, со злым лицом, чем-то напоминает Соснору. Ставский вцепился в трибуну, как коршун, и заговорил о нравственности советского народа. Тюмень, самая читающая страна в мире, возможность говорить с людьми по душам, необходимость позиции для писателя. Секретарь правления Назаров зачитал распорядок работы конференции.
Обед был организован блистательно. Вообще в первый раз вижу четкую и хорошую организацию большого мероприятия. С другой стороны, если не в Союзе писателей, то где ей быть хорошей?
А в 3 часа начался наш семинар. Это было интересно. Обсуждали Ларису Махотину, Николая Копылева Сергея Воронова. Стихи мне не очень понравились, но я об этом не говорила, покривив немного душой, потому что боялась кого-то обидеть. Я же представляю, что эти люди, как и я, пришли сюда, очень много поработав. Со мной рядом сидел Леонид Поляк — видимо, по эстетическому признаку, поскольку мы оба с ним выглядели весьма эстетично в отлие от всех остальных. С ним мы все время посмеивались. Но постепенно мы стали чуть ли не главными людьми: «А что скажет Наташа, а что скажет Лёня?»
Вел семинар практически Куклин, потому что Полякова плохо себя чувствовала и только иногда вставляла какие-то слова. Много говорил Логинов и все очень хорошо. Куклин держался хорошо — ничего не демонстрировал, ни ум, ни талант, а говорил строго и умно, по делу.
В первом перерыве меня остановила на лестнице Полякова и сказала:
— Она не только красивая, она еще и умная. Вы меня поразили.
Я чуть не села на ступеньки.
За сегодняшний день я устала невероятно, даже заплакала, когда вышла на улицу — видимо, от перенапряжения.
Завтра едем на предприятия, наш семинар, в честности, — на фирму «Лето». А в четыре часа я предстану на суд — будут обсуждать мои стихи. Больше всего любопытно: за что будут ругать меня?
2.11.1978
Вчера утром мы собрались у Дома писателя. Я чувствовала себя одиноко. Мне хотелось, чтобы Лёня, который накануне сидел рядом, был со мной. Но он, видиомо, этого не хотел. И я какое-то время наблюдала за его манипуляциями со мной и с Леной Сойки из Карелии и поняла, что он просто ловелас.
Мы поехали на фирму «Лето». Это совершенно уникальный сельскохозяйственный комплекс, где все очень необычно и интересно. В этой поездке и потом за обедом я познакомилась со многими людьми. Началась полоса знакомств, В автобусе ко мне сел Воллодя Кондратьев, почитал мои стихи и сказал: «Ну, мы тебя сегодня поругаем». Я струсила. Вплоть до совего обсуждения чувствовала себя очень потерянно и все время понимала, что я здесь случайна. За обедом я не знала, к кому пристроиться, но потом решилась и села к столику, за которым были Лёня с Леной, Натша Кривошей и Саша Лисняк. Саша Лисняк — это конкретное интересное знакомство. Он редактирует «Уголек» и всех агитирова в нем сотрудничать. Потом я прочитала его книжку для детей «Про гречневую кашу», которую он подарил Наташе Кривошей. Очень мне книжка понравилась. За обедом было очень интересно. К нам постоянно подсаживались какие-то люди, мы разговаривали.
В 4 часа началось мое обсуждение. Ругали меня сильно, особенно официальный оппонент Лёня Поляк. Самый большой недостаток — гладкопись, т.е мастерство, которого уже надо бояться. Узость тем, прямолинейность, недостаточная глубина и широта мысли. Я пишу стихи по инерции своей культуры. Единственным очень хорошми стихотворением была признана «Люба», которую Полякова совершенно невероятно прочла, увидев там не войну, а любовный треугольник. Очень доброжелательно отнесся ко мне Логинов, который выбрал 8 стихотворений и готов их чуть ли не опубликовать их в своей «Неве». Он сказал, что теперь у него в Ленинграде есть еще один любимый поэт — это я.
Обсуждение меня потрясло — перетрясло. У меня не возникло никаких отрицательных эмоций. Оно оказалось очень полезным и, как ни странно, я, наконец, обрела уверенность в себе. Я знаю, что я — поэт, я все могу. Но то, что я делала раньше — плохо. И плохо, как я понимаю, именно от робости и неуверенности в себе. Еще мне сказали, что нужно срочно бросить газету. Она мне мешает и сейчас, а может и вообще все во мне убить, приучив мыслить прямолинейно, штампами. Но это, к сожалению, не газета — прямолинейность, умение пользоваться готовыми рецептами и чужими выводами вообще мне свойственно. Основной мой недостаток как творческого человека — отсутствие самостоятельности, поскольку роковым образом отсутствует (отсутствовала?) уверенность в себе. Если эта уверенность отчасти пришла в жизни, то не пришла в творчестве. Я пишу осторожно, с оглядкой на что-нибудь или кого-нибудь. Очень хочется, чтобы кому-то понравилось — тогда я буду знать, что действительно написала хорошо. Сама я этого сказать не могу. У меня отсутствует большое нахальство, без которого нет поэта. А ведь я все это могу. Во всяком случае, сейчас мне так кажется.
Еще вчера мы обсуждали Володю Судакова из Петрозаводска. Это самобытный поэт со своей темой, со своим ощущением. Это человек, который мыслит стихами, но почти не владеет техникой. Он захлебывается собственным потоком поэзии.
Вечером я с Кондратьевым и Копылевым пошла в мороженицу. Не знаю, что хочет от меня Кондратьев, но чего-то он хочет. Он мне сообщил, что женат — и неудачно, что со мной интересно говорить, и предложил меня устроить на работу проводником в вагон-холодильник. Я согласилась, но вот сегодня не удалось встретиться с тем человеком, от которого это зависит.
Очень устаю каждый день. Вчера даже на могла писать. Сегодня считаю это уже необходимым.
Сегодня день прошел необычайно интересно. Я чувствовала себя спокойно, уверенно. Неожиданно мы вдруг стали ходить вдвоем с Поляковой, она стала меня со всеми знакомить, разговаривать со мной. Вечером она нас довела до колик, рассказывая смешные случаи из своей жизни.
В перерыве я неожиданно встретилась с Мариной Леонидовной Кузнецовой, первый раз познакомилась с ее мужем. Я сидела и разговаривала с Фоняковым, пила кофе и сок с Поляковой, общалась с Кузнецовым и еще двумя руководителями его семинара. И я чувствовала себя на месте, всё было хорошо, все любили меня, и я любила всех.
Мне стало легко, спокойно и хорошо.
Я хочу работать. Эта конференция не только для меня важна — она качественно меняет меня, мою жизнь. Она — как стена, через которую я перепрыгнула, и назад дороги нет. Если я буду поэтом, то это первая высота в моей жизни. Я ее взяла.
Я шла домой и думала, что я хочу написать. Нет, я теперь не могу выжидать — что же такое у меня напишется. Я хочу писать сама. Циклы обо всем, что я знаю хорошо и люблю: Город, Театр, Люди, Книги, Творчество, Путешествия.
Если бы у меня были силы, я бы попробовала что-то написать сейчас. Но сил нет. Хочу спать.
Володя Лапшин и я на занятиях ЛИТО
10.12.1978
Очень долго отходила после конференции. Мы сели с Людой и все разобрали по косточкам. Законы жизни литературного мира меня не устраивают. Я не хочу уподобляться этим людям в злобе, в разгульном образе жизни, в умении приспосабливаться и даже в умении работать. Все, что за четыре дня конференции было сказано Поляковой и Куклиным, не более, чем субъективное мнение. Их можно слушать, но нельзя ими руководствоваться.
Я не хочу лезть в этот мир литературы. Я поняла, что могу писать на уровне, который сейчас господствует в литературе. Ну и что? Еще одной книжкой стихов будет больше — только и всего. Не хочу быть еще одним поэтом. Можно печатать свои стихи только в том случае, если они безусловно талантливы. Если я принесу их в журнал и никто не сможет сказать: это плохо или сыро. Если у меня таких стихов нет, то соваться в литературу не надо. Если ты можешь написать нового «Евгения Онегина» — тогда вперед. Если нет — сиди и не суетись возле литературы. Я не хочу и не буду никому втираться в доверие, чтобы меня напечатали. Это занятие считаю недостойным. Я буду печататься только в том случае, если мне это предложат.
Лично для меня результатом конференции стало понимание своей основной ошибки: нельзя бояться писать все, что хочется, что требует душа. Только выписываясь до конца, можно по результатам судить — получилось или нет. Я тут же написала «Крематорий», т.е то, что не давало мне покоя с лета. Стихотворение, кажется, не получилось. Но я освободилась от этого. Сегодня закончила маленький цикл о заводе, выписала-таки тему «человек и железо». Что получилось — не знаю. Но, кажется, получилось. Странно, но я не представляла, что до такой степени ненавижу эту самую «антиприроду»…
09.01.2000
Теперь, по прошествии 21 года, я нашла в дневнике запись о «своей» конференции. Запись меня не устроила. Хотя уже давно написан «Графоман» — как раз-таки «по результатам» той конференции, хочется написать более подробно.
Получается, что участие в конференции мне польстило. Не помню, хотя, скорее всего, именно так и было. Сегодня меня поражает фраза «Мы сели с Людой и все разобрали по косточкам». Этого я тоже не помню, но очевидно — правда, и теперь все в голове встает на место. Но об этом, совсем личном, мне говорить не хочется.
Никаких подробностей о том, как я попала на конференцию, в дневнике нет. А попала я туда очень просто — по направлению нашего ЛИТО. Собственно, это единственное ЛИТО, в котором я участвовала: Литературное объединение при научно-производственном объединении «Позитрон». Я в нем занималась года, наверное, с 1975. Почему не раньше? Не знаю.
В 1973 году я, по рекомендации своей однокурсницы Гали Григорьевой, стала работать в газете «Маяк» НПО «Позитрон». Она работала там же на радио. Редактор газеты, Владислав Анатольевич Гладков (уволенный за аморалку из издательства «Художник Ленинграда») сказал: «У вас такие блестящие рекомендации…» Имелась в виду моя «Галина Игоревна». Это было смешно, поскольку более аполитичного человека я в своей жизни не встречала. (Сам товарищ Гладков был супер коммунистом, хлебанувшим «персонального дела», всего на свете боявшимся.) Тем не менее, благодаря Галкиной рекомендации, меня без звука приняли корреспондентом в редакцию газеты совершенно режимного предприятия. Мне был заочно оформлен пропуск со штампами свободного входа и выхода на все территории «Позитрона» — их было четыре. И в первый день, когда я пришла на работу, мне в бюро пропусков выдали этот поразивший меня документ. Уже потом, задним числом я подписывала какие-то допуски в «первом отделе». В частности в этих «допусках» было написано, что я не имею права общаться с иностранцами. Такие бумаги мне приходилось подписывать на всех предприятиях, где я работала. И «общение с иностранцами» перестало меня даже интересовать: «Нет.. не имел… не привлекался… не судился… и т.д.» Никогда об этом не задумывалась, но мне никогда это и не мешало.
Владислав Анатольевич Гладков — человек запомнившийся сильно. Сколько бы и по какому бы поводу мы (работавшие в редакции) ни собирались, мы всегда говорили про «этого гада». Я оказалась в его руках первой играющей фигурой, скорее всего пешкой, поскольку далеко не сразу все поняла.
Гладков пришел в редакцию на пустующее место главного редактора, которым многие, как мне кажется годы, был очень славный и талантливый человек Анатолий Коротнян. Его, наконец, взяли на Ленинградское радио. В «Маяке» осталась команда приличных, тоже талантливых оболтусов, с которыми, под лозунгами ЦК КПСС стал истово бороться Гладков. Его первой жертвой пала Нина Линко — ей пришлось уволиться. (Подробностей не знаю.) Вот на ее-то место и была взята я, «человек Гладкова». И я, ничего абсолютно не знающая и не умеющая в журналистике, оказалась между «бойцом идеологического фронта», выслуживающимся перед парткомом, Гладковым — и сотрудниками редакции, которые ненавидели меня априори.
Гладков был тихий, вежливый, упертый рогом в стену, абсолютно точно знающий, чего можно, а чего нельзя в газете. В частности, нельзя было на одной полосе ставить две фотографии с разномасштабными изображениями. Так называемые «мордочки» (по выражению Аллы Валерьевны) — фотографии передовиков производства — должны были быть одинаковыми по размеру лиц, фигур и т.д. В идеале — просто одинаковыми. Тексты, соответственно, тоже нормировались по многочисленным признакам, начиная от объема газетных строчек. Но главными признаками были два: соблюдение секретности и идеологическая, в духе КПСС, выдержанность материалов. Но секретность все-таки была на первом месте. Готовые материалы визировались не только в парткоме и первом отделе, но — уже в типографии — в специальной какой-то цензуре, очень часто — в военной. Только я со своим неистребимым идеализмом могла полагать, что в таких условиях «учусь журналистскому мастерству».
Рассказываю про Гладкова, потому что этот персонаж сыграл очень значительную роль и в моем ЛИТО. До его прихода на «Позитрон» Лит.объединением руководил Виктор Соснора — как-то ни шатко, ни валко. Эта «работа» оплачивалась в размере 50 рублей в месяц при двух занятиях в месяц. И в первые два года я про ЛИТО почему-то ничего не знала. А потом узнала и захотела туда ходить. Меня тут же назначили «ответственной» за ЛИТО от редакции. Именно редакция газеты по заданию парткома отвечала за работу ЛИТО на предприятии.
На занятиях Сосноры (поэта, стихи которого мне страшно нравились) я была раза два. Один раз мы с ним даже ехали в троллейбусе до Петроградской и много разговаривали. Он мне рассказал про себя, из какой он семьи, кто у него были родители, почему он пошел после армии на завод, а не курьером в редакцию какого-нибудь журнала. Тогда мне стало понятно, откуда такое несоответствие между очень уж интеллектуальными стихами и «поэтом от станка». Соснору «подавали» как поэта-токаря. Про него было известно, что он — человек сильно пьющий, и что первой книжкой он обязан жене, которая его содержала все время, которое потребовалось на выпуск книги. Звали жену Наталья. Из нашего (или общего на ЛИТО?) разговора помню, что Соснора с очень сильной долей иронии говорил о том, что он — самый молодой член Союза писателей.
С Соснорой мы почему-то договорились, что я приеду к нему в Комарово, в дом творчества, и он сводит меня на могилу Ахматовой. Что и произошло, но эта история осталась в моей памяти очень неприятным эпизодом моей биографии, и мы больше с Виктором Александровичем никогда не встречались.
А в ЛИТО его «карьера» закончилась, ее прекратил Гладков. Он лично поехал в Союз писателей и доказал, что беспартийный Соснора — неподходящая кандидатура для руководства лит.объединением молодых позитроновцев. Гладков затребовал у Союза другого руководителя — опытного, идеологически выдержанного и члена партии. Таковым стал Александр Александрович Шевелев. Он в ту пору был заведующим отделом поэзии журнала «Автора».
Многие из литошников, ходивших на занятия к Сосноре, перестали с приходом Шевелева там появляться. А я ходила, мне это было вменено в обязанности, а потом стало и интересно. В принципе, это была моя единственная «школа литературы». Мы разбирали «поэтические опыты» друг друга. Как обычно, назначались два оппонента, и стихи разбирались по косточкам с точки зрения их недостатков. О достоинствах речи не шло вовсе, поскольку изначально Шевелев объявил, что все это — не более, чем поэтическое говорение, не имеющее отношения к поэзии. Мои первые стихи, например, написанные от имени мужчины или как бы вообще бесполые, были разгромлены в хлам с подписанием приговора, что «этого нельзя делать в принципе» — безвкусица, литературщина и т.д. Хотя теперь я уверена, что и «Отговори меня прощаться» и «Барабанщик» — это мои стихи, они есть, и с этим уже невозможно поспорить. Никто не виноват в том, что поэт во мне родился раньше женщины.
Два тезиса, сформулированные тогда Шевелевым, очень его характеризуют. Во-первых, он сказал про Цветаеву, что единственные ее стихи — это то, что собрано в томе «Большой библиотеки поэта», все остальное — графомания. Во-вторых, он рассказал историю о том, как ему (как заведующему отделом поэзии) принесли подборку стихов Высоцкого: «Ну, это вообще не стихи, они без гитары не звучат в принципе…»
Шевелев, как мне кажется, не был ни особенным подлецом, ни принципиальным карьеристом. Он сочинял стихи — с каждым годом все хуже и хуже. И понимал это. По сути, хороши были его юношеские стихи, составившие первый сборник. Он был импозантным моложавым мужчиной с благородной сединой в густых волосах. Веселый, остроумный. Доброжелательный. Никому из нас он зла не сделал. Он просто верил (как и многие) в те бредовые принципы, которые были положены тогда в основу литературы и поэзии. Как то: поэтом становится (признается) человек, имеющий «свою тему», причем гражданского звучания. Ну, не говоря о таланте поэта — это пустяки. При всеобщем среднем образовании, при бесплатном верхнем практически любой человек мог грамотно рифмовать поэтические строки.
Это и был тот основной постулат, который объявила нам на конференции Надежда Полякова: «Мы не будем говорить о ДАРЕ… (это прозвучало отчасти даже презрительно). Надо говорить о работоспособности человека, когда из тысячи написанных строк можно выбрать восемь-десять, ну, двадцать строк…» Короче, нужно писать много-много в надежде, что в этой куче мусора вдруг засверкает алмаз. Видимо, на основе диалектического принципа о переходе количества в качество.
Александр Александрович Шевелев, будучи членом Союза писателей, естественно, знал о существовании семинаров молодых литераторов Северо-Запада. И вот в 1978 году, по-моему летом, предложил нам (не помню, кому) в нем поучаствовать. Так я туда и попала: принесла на ЛИТО свою папочку, которую Шевелев передал в оргкомитет семинара.
Потом, в 1979 году я на Лито уже практически не ходила — мне хватило «литературного круга» почти на всю жизнь.
На нашем семинаре основным говоруном был Лев Куклин. Не помню, к сожалению, его злых, иронических, почти уничижительных для авторов комментариев и выступлений. Помню, как однажды участница семинара, доведенная этими репликами до истерики, выскочила со слезами из Белого зала — и больше уже не пришла. Куклин был даже доволен такой реакцией, ему слезы этой девушки, казалось, доставили огромное удовольствие. Когда она ушла, повисла натянутая пауза. Все посматривала на Куклина с неодобрением, если не с ненавистью, он всех успел достать. «Не понимаю, сказал как-то иезуитски Куклин, почему надо обижаться, плакать, выскакивать из комнаты… Вот Наташа не выскакивает, а совершенно нормально реагирует…» Это было сказано про меня, поскольку на каждую его язвительную реплику я отвечала своей, не менее язвительной. Так мы с ним и пикировались три дня. Не могу сказать, что мне это доставило какое-нибудь удовольствие, мне с каждым днем становилось все более омерзительно то, что происходило на семинаре.
Однажды, идя по лестнице под руку с Поляковой, мы встретили поэта Виктора Максимова, весьма навеселе. Он вытаращил на меня глаза. Полякова назидательно сказала:
— Я говорила тебе: не женись, я сама найду тебе невесту, а ты мне не поверил, вот теперь кусай локти…
И мы с ней гордо продефелировали мимо.
Про Максимова она рассказывала, что когда «Витя» вернулся из армии и привез свои первые стихи, она была счастлива — в этих стихах ее собственная тема, тема войны, получила совершен новое звучание. И Полякова гордилась тем, что дала Максимову путевку в «большую поэзию»… В последний день семинара, когда в большом зале читались лучшие произведения молодых авторов, я вошла в боковой зальчик, где на двух золоченых стульях возле окон с видом на Неву валялся совершенно в дым пьяный Максимов. Это было последнее, что я видела, потому что тут же вышла вон. А на следующее утро проснулась с температурой 38 градусов.
Про литературное сообщество я могла тогда сказать только одно: мерзость.
Нужно было: приспосабливаться к злющему Куклину, к самодовольной Поляковой, искать среди них покровителей, может быть, бегать для Поляковой в магазин или мыть ей полы… Не знаю что, но требовалось что-то в этом роде, чтобы прорубить себе дорогу в литературу. А на черта и кому тогда нужна эта литература?
Мой литературный выход после конференции был в публикации стихотворения«Люба» в журнале «Аврора» и в альманахе «Сахалин» (какой-то Сахалин), поскольку туда ездила редакция «Авторы», а для публикации («Аврора» на Сахалине) представила в том числе мое стихотворение. Причем зав. отелом поэзии этого самого журнала, мой «литературный шеф» Шевелев был совершенно ни при чем, все делалось по распоряжению Поляковой. Где она сегодня и что с ней — не знаю. В прошлом (вроде бы) году был вечер женщин-поэтов в Доме журналистов, в нем участвовала Полякова, но это был вечер, организованный нашим «коммунистическим» союзом писателей. Что, впрочем, закономерно. Где ей, бедной, еще и быть, как не среди коммунистов? На вечере я не была, что там происходила — не имею представления.
Про Куклина знаю, что его сын Антон Куклин работает в роскошном туристическом журнале. Там же свои «путевые заметки» печатает автор «Голубых городов».
Вообще, про нашу «советскую-антисоветскую» литературу однажды, но очень достойно сказала только Бела Ахатовна Ахмадулина:
— Как теперь можно оценить наши вечера в Политехническом? Мы были в славе, в фаворе, а в это время Бродский отбывал ссылку в Архангельской деревне…
Господь — милостив. Я не попала ни в какую литературу — ни в советскую, ни в антисоветскую, ни в диссидентскую. И в прошлом году написала:
Я хочу остаться словом,
рукописным русским словом
в разлинованной тетради —
черным росчерком чернильным.
Комментариев нет:
Отправить комментарий